Когда началась Блокада, я навсегда перестал смеяться – эти слова автора идут сразу вслед за прологом и предваряют первую главу. А мальчику было-то всего десять лет…
Книг о блокаде Ленинграда написано великое множество. Едва ли не каждый выживший или вырвавшийся брался за перо – и все равно мы, не пережившие эту трагедию, полностью представить ее себе не в силах. Тем драгоценнее для нас каждая деталь воспоминаний очевидца – нет, свидетеля! – потому что пока по земле ходит хоть один из них, тех, – суд еще не окончен…
Опыт Ивана Ильина определенным образом уникален – потому что это история не просто блокадного – разучившегося смеяться навсегда – мальчика, но также и маленького солдата, приемного сына пусть не полка, но батальона. В книге мы видим не пассивное страдание, не описание попыток выжить любой ценой – а жизнь деятельную, что прямо-таки удивительно, когда вспоминаешь о возрасте героя книги. Такие маленькие дети обычно полностью зависимы от родителей – а мальчик Ваня убегает на фронт, да еще и ухитряется приносить там ежедневную реальную пользу и даже совершить подвиг: под огнем противника отнести записку на батарею, ошибочно стреляющую по своим…
Ваня не смеется – но он и не плачет, а также, кажется, ничего не боится. В книге есть одна странная особенность: автор почти не описывает эмоций – ни Ваниных (своих), ни чужих. Редко у него люди не зло ругаются (дядя Гриша, обнаруживший сбежавшего «на войну» Ваню в машине), грустно улыбаются (офицеры, отсылающие продукты родным, но уверенные, что те их не получат) и тихо плачут (соседка умершей семьи комбата). Сам же Ваня не цепенеет от ужаса, когда снаряд попадает в ларек, от которого он только что отошел, не падает с визгом на землю, когда другой снаряд рассекает надвое козырек его кепки, и боится лишь споткнуться на темной лестнице о труп соседа, но мысль о том, что мертвец в подъезде – сам по себе уже есть запредельный кошмар, даже не приходит ему в голову… При переезде через Ладогу, когда другая машина с людьми соскользнула в полынью, и все стали тонуть в ледяной воде – «вперемежку узлы, чемоданы, старики, дети, женщины» – он просто «смотрел назад на то, как барахтаются в воде тонущие люди»… Дальше – больше: десятилетний ребенок, когда в эвакопоезде у него умер младший братишка Вовка, «положил его труп на платформу на станции Воскресенск» – кстати, этот самый «труп» – и название городка, где его оставили… Вот где Пасха-то, а ведь не каждый и заметит… И в довершение автор почти эпически-спокойно вспоминает: «…я стал договариваться с соседями, чтобы они помогли мне вынести из вагона маму, когда она умрет». Заметьте: не если, а когда… Это что же должно было произойти с ребенком, едва вышедшим из младшего школьного возраста, чтобы он стал – железный? каменный? Или что для этого нужно было с ним сделать? Ильин пишет: «Мне было десять лет, но мое детство кончилось» – да, конечно, но не только это.
Это какие-то другие были люди – вот, в чем все дело. Люди, которые могли взять и пойти в Эрмитаж, чтобы лишний раз увидеть его шедевры, пока их не вывезли из города, который вот-вот может быть разрушен дотла, а сами они – замучены или убиты. Люди, долго молившиеся перед едой, а потом степенно евшие непонятное хлебово из одной миски, «стараясь уступить соседу лишнюю ложку» (староверы, приютившие на ночь Ваню)… И всех этих людей – а также комбата, так и не узнавшего о смерти всей своей семьи по причине смерти собственной, и раненого солдата, не позволившего Ване перевязать свои раны, пока тот не отнесет записку на батарею, а потом еще его же и утешавшего, и даже деда автора – Адольфа – перед смертью проклявшего своего ненавистного тезку, – всех их мы не имеем права забыть.
Добавить комментарий