Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя. (Пс. 136).
Лететь в Израиль – летом! С ума ты сошла, что ли? Тепловой удар, инфаркт, инсульт – все вместе обеспечено! Так напутствовали меня абсолютно все знакомые, но я, с юности отягощенная самолётофобией, не очень об этом думала – верней, думала, но так: «Тепловой удар у меня будет только в том случае, если самолет не разобьется».
И он не разбился. Шасси мягко коснулось посадочной полосы, грянули аплодисменты, на сей раз предназначенные не мне, а русскому экипажу, и я стала готовиться к худшему. Едва ли не зажмурившись, шагнула в не по-русски ярким солнцем озаренный проем на трап и – … ничего страшного не произошло. Ну, жарко. В Петербурге бывает и хуже. Здесь же «раскаленное дыхание пустыни», на расстоянии представляемое как отголосок адского пекла, высушивает воздух и делает жару вполне переносимой…
И он не разбился. Шасси мягко коснулось посадочной полосы, грянули аплодисменты, на сей раз предназначенные не мне, а русскому экипажу, и я стала готовиться к худшему. Едва ли не зажмурившись, шагнула в не по-русски ярким солнцем озаренный проем на трап и – … ничего страшного не произошло. Ну, жарко. В Петербурге бывает и хуже. Здесь же «раскаленное дыхание пустыни», на расстоянии представляемое как отголосок адского пекла, высушивает воздух и делает жару вполне переносимой…
Значит, я все-таки здесь. Впервые здесь – свободная, счастливая, трепетно несущая осознание осуществляющейся мечты.
Вопреки ожиданиям, совершенно необременительный паспортный контроль – и вот мы уже включаем кондиционеры в огромном серебристом автобусе, и он мягко, как птица с гнезда, снимается с места. Не мешало бы выкупаться с дороги, да и купальники уж наготове, ан нет – рейс наш опоздал на четыре часа – ужас! – отстали от программы! – так что:
«Вот это вот, братья и сестры, такое большое и ярко-синее, которое вы видите справа, – так это – Средиземное море. Запомнили? Но мы с вами тут не остановимся, мы на полной скорости мчимся в Яффо, в гробницу Святой Тавифы».
С гидом нам, определенно повезло. Гид, он же духовник группы, иеромонах о. Алипий, кажется, знает о Святой Земле все – и не только о Святой Земле целиком, но и о каждом ее листике или камешке на Фаворе.
А сам он не ведает ни жажды (ни разу не видела, чтобы он «прикладывался к бутылке», как все мы – раз в три минуты), ни голода (есть-то он ел, конечно, вместе с нами, но мгновенно и без гурманства), ни усталости (неутомимый пешеход и рассказчик, всегда был полон сил и энтузиазма и вечно соблазнял нас чем-то совершенно обязательным для поклонения, но очень далеким, в ту пору, когда самые выносливые из нас начинали по пути садиться куда попало). Веселый и говорливый хохол, упорно и без насмешки называвший нас, русских, «великороссами», он то заставлял весь автобус плакать от смеха, отпустив специфическую православную шуточку, то вдруг оборачивался строгим духовником, вынуждая нас, вполне расслабившихся от его демократического обращения, прикусить язык во время исповеди…
Гробницу Святой Тавифы в монастыре Апостола Петра я запомнила смутно, как и сам монастырь.
Сердце рвалось в Иерусалим – дивную настоящую родину каждого христианина… Вечера в Святой Земле не бывает: краткие минуты невнятных сумерек – и чернильная ночь плотным покрывалом почти мгновенно падает на землю сверху. В этой ночи мы и подъехали к Иерусалиму, разместились кое-как в гостинице, от усталости уже не ропща на сверхмалые размеры номеров, и, накормленные, были распущены о. Алипием на отдых до утра. Но… Спать?! Сейчас?! Когда вся душа переворачивается от долгожданного свидания с местом, определенно, стоящим на полпути к горнему миру?!
Первая вцепляюсь в подрясник о. Алипия, за мной – несколько столь же чувствительных паломников:
«Батюшка! – Христом Богом! – Идемте сейчас – туда! – Потому что если вы с нами в город – не пойдете – то мы одни сбежим! – и если мы там, в ночи, – сгинем – то вас – замучит совесть!». Добрый хохол смеется, просит себе хоть полчаса на роздых – и в полночь все-таки ведет нас на ночную «экскурсию» по Иерусалиму. Из той экскурсии я не помню ровно ничего, кроме горчичного дерева – того самого, у которого зерно меньше всех зерен на свете – но не это было важно, а: я – здесь. Вот этими ногами да по этим камням… И голова кружилась от восторга – ведь каждый побывавший здесь скажет: самый воздух Иерусалима пьянит даже не голову, а душу…
Утром, когда мы собрались уже всей группой у гостиницы для пешеходного паломничества, ночная прогулка аукнулась земным: те самые ноги, которые да по тем самым камням – до утра отдохнуть не успели, а, наоборот, распухли, в туфли не лезли, и я сразу ощутила себя Русалочкой, жертвенно шагающей по ножам – и это ощущение во Святой Земле меня так больше и не покинуло. При почти полной невосприимчивости к запредельной усталости и постоянной бессоннице остального тела, ступни огнем горели всегда – часто до того, что губу приходилось до крови прикусывать. «Ничего-ничего, – справедливо утешил меня кто-то из группы. – Здесь у каждого – свое искушение…».
Итак, Долина Иосафата. С двенадцати лет, когда я выучила, помнится, наизусть «Поэму без героя», эти слова звучали для меня только в контексте
С той, какою была когда–то
………………………………
До Долины Иосафата
Снова встретиться не хочу…
Предположить, что я здесь сама себя встречу, и не так уж и нескоро, я тогда даже в шутку не смогла бы. Это вот отсюда начнется воскресение мертвых, о котором каждый раз в Символе Веры мы дерзновенно произносим «Чаю!» – а теперь все очень мирно: много-много белых-белых могилок под ослепительным солнцем – и шумит средь них поток Кедрон… Самым старым захоронениям по три с половиной тысячи лет, но при этом надписи на надгробиях, говорят, вполне читабельные.
Кстати, о потоке Кедроне. Это только название очень романтичное, а на деле – так это сточная канава. Именно туда с древнейших времен и по сейчас безо всякой фильтрации сливаются нечистоты со всего Израиля – и стремится сей поток непосредственно в воспетое «целебное» Мертвое море. «Кто хочет так исцелиться, – вроде бы и без тени шутки советует о. Алипий, – зачем ехать в такую даль? Достаточно просто взять ночной горшок любого еврея и обмазаться его содержимым». После этой небрежной фразы бесконечные просьбы «завернуть по дороге куда-нибудь и к Мертвому морю на пару часиков» прекращаются насовсем. А мне и с самого начала совершенно не хотелось оскверняться грязью с того места, где стояли Содом и Гоморра, той грязью, что на тысячелетия впитала в себя самый омерзительный из грехов…
По дороге в Гефсиманию заходим в русский монастырь Св. Марии Магдалины – поклониться мощам Св. мучениц княгини Елисаветы и ее келейницы преподобномученицы Варвары, живыми сброшенными большевиками в шахту под Алапаевском. Мощи сохранились нетленными, лежат во весь рост, все видно под тонким покрывалом: ножки, ручки, носик, который во время истязаний Елизавете Федоровне сломали прикладом – но верный духовник вправил на мертвом лице… Первое впечатление: «Господи, какие же они были маленькие обе! Понятно, что плоть усохла – но не так же! Как можно было – здоровым мужикам! – ненавидеть таких маленьких женщин – и такой лютой смерти придать, пули пожалев…
И вот, наконец, вымечтанное чудо – Гефсиманский – сад? – рай? За высокой оградой несколько оливковых деревьев, а по дороге мы уже узнали, что это – те самые деревья. Возраст их установлен – 2004 года, хотя оливы более семисот лет обычно не живут. А поскольку Гефсиманский сад был частной собственностью Иакима и Анны, давно разоренных и держать работников не имевших средств, то вывод напрашивается … простой: Кто за четыре-пять лет до Рождества Христова мог посадить эти деревья? Богородица, про Которую уж очень хорошо известно, что никаким физическим трудом Она не гнушалась… Во всяком случае, именно среди вот этих деревьев в кошмарную ночь предательства терзаемый невероятной, недоступной нам скорбью, прошел Спаситель к тому камню, где до кровавого пота молился, а поднявшись, получил тот поцелуй: «Радуйся, Равви!» Уж хоть бы молчал, целуя…
Над камнем стоит теперь храм, где мы всей шеренгой непроизвольно падаем на колени: камень – достоверно тот самый. Фотоаппараты отказывают у всех – но не до того: в слезах многие. Уж что–что, а горечь предательства в той или иной мере испытал на себе каждый, а на этом месте свершилось самое большое предательство на земле.
На обратном пути через сад вместе с Ольгой К. начинаем кружить вокруг ограды – хоть бы самый маленький листичек с того дерева! Тянусь изо всех сил, едва ли не вдавливаюсь в решетку – тщетно: толпы таких желающих веками прыгали здесь у ограды, поэтому в последних пределах досягаемости деревья выглядят вылизанными. Но Бог милостив – маячит садовник-араб – докричаться бы! Воплю изо всех сил по-английски:
«Один лист! Только один лист с того дерева!!!» – и мы с Ольгой получаем целую веточку. Не бесплатно, конечно, но арабы тоже жить хотят. Почти хищно делим добычу под завистливыми взглядами остальных. Потом подбираю еще два перышка горлицы (местная разновидность голубя), а Оля К. – счастливица! – такое большое красивое перо неизвестной птицы. Шепот смотрителей сада за нами: «Хорошо, когда паломники – русские. Весь мусор подберут – неделю мести не надо!». Оборачиваюсь и улыбаюсь, сообщая тем самым, что и поняла, и не в обиде.
Солнце давно намертво повисло в зените, силы кончились почти совсем, воду уже раз выпили, в монастыре набрали святую – но и ее пьем «просто так» – а ведь предстоит еще пройти Крестный Путь.
Что это теперь такое? Это узкие, устремленные вверх улочки в Старом городе, сплошь состоящие из магазинчиков, кафешек и лавчонок, кишашие арабами, озабоченными единственной целью – сбыть паломникам залежалый товар. На пути – остановки, отмеченные иногда часовенками. Здесь Он впервые упал под тяжестью креста. Здесь встретил Свою Пречистую Матерь. Здесь еще не христианка Вероника с уже христианским милосердием отерла Ему лицо, подарив нам, по преданию, Нерукотворный Спас.
Не знаю, как другие, но я уже не иду, а ползу, стиснув зубы. Ползу – сытая, напившаяся воды, с фотоаппаратом на шее и в приподнятом настроении. А Его вели здесь избитого многохвостой плетью (а на конце каждого хвоста – свинцовый грузик!), с в лохмотья изодранной кожей и отстающим мясом, с переломанными ребрами и размозженным носом, без воды, двое суток пищи не вкушавшего, в кости проигранного римской солдатней… Он нес крест – пока не отдали Симону – я легко шагаю в обнимку со своими грехами, грешками и грешищами, такими родными и приятными – Он же был совершенно безгрешен…
Но вдруг я обнаруживаю, что со всех сторон на разные голоса доносится… мое имя! Надрывные выкрики «Наташа! Наташа!» и потом сопровождают меня всюду, где хоть что–то продают – а продают тут везде. Оказывается, «Наташа» – это любая русская туристка или паломница, подобно тому, как у нас немцев даже до сих пор кое–где называют «фрицами». Вот странно! Не Маша, не Лена… Сначала я вздрагивала, но быстро привыкла. Вообще, проблем общения в Израиле не существует: та его часть – весьма незначительная – которая по странному недоразумению не говорит по-русски, шпарит по-английски без затруднений. Случаются даже казусы. Заело у меня как–то фотокамеру; взмыленная, влетаю в фотосалон и долго по–английски объясняю свое горе. Английский я знаю, так что объясняю, надо полагать, толково. Девушка из салона внимательно выслушивает меня, выкатив на мою особу семитские плошки, а потом просит спокойно: «Да вы не надрывайтесь, вы по-русски говорите». Так и вспоминается: «Да ты не выпендривайся, ты рукой покажи!».
В храме Гроба Господня мы за Литургией на следующую ночь причащались, а потом уже неофициально, малыми «инициативными группами», проводили там и все прочие ночи, кроме той, когда на Преображенье поднимались пешком на гору Фавор. Он огромен, этот храм, и лучше всего там действительно ночью: идешь совершенно одна под гулкими недосягаемыми сводами среди колонн ротонды – и лишь иногда замаячит впереди или тихо возникнет из полумрака силуэт другого паломника – чаще всего русского, реже – грека. А вот ощущения лучше всего передать так: «И это происходит со мной – на самом деле?!». До сих пор иногда мнится: вдруг как–нибудь поутру окажется, что мне все это приснилось? И не сподобилась я на самом деле бродить в одиночестве ночи напролет по храму Гроба Господня? Потому что если уж по большому счету, то – такого счастья раз удостоившись, и мечтать о каком–то другом попросту кощунственно, кроме разве что – «Ими же веси судьбами…» – но к земному пути это уже не относится.
Уже обняла ту навеки обугленную колонну у входа, из которой в пятнадцатом веке вырвался Благодатный Огонь к православным, не допущенным внутрь храма – не сойдя на Гроб по молитвам еретиков-монофизитов. «Наша вера правая, наша вера православная!» – воскликнули тогда все, присутствовавшие при чуде, и это стало своего рода нашим победным слоганом до сего дня… Прямо напротив входа – Камень Помазания. Именно на него положили Пречистое Тело Спасителя, когда мертвое, жалкое, окровавленное было оно снято с креста, и готовили его к погребению. И сейчас принято возливать ароматы – возливали и все мы, а потом буквально падали на камень головой и локтями, целовали, прижимались лицом… Это одна из немногих святынь, сохранившихся в первозданности, т. е. не переделанных, не покрытых мрамором, серебром, украшениями. Конечно, украшения есть, и много, но святыни они не заслоняют, как это происходит почти везде. Понятно стремление людей украсить самое дорогое, но по мне – так теплей душе было бы, если б прямо так: гора, камень, пещера…
Пещера Погребения – Кувуклия – слева от входа и имеет вид довольно большой часовни, стоящей внутри храма, прямо под сводом его огромного купола. Кувуклия имеет две части: предел Ангела, где он и сидел на камне, удивляясь на жен-мироносиц: «Что вы ищете живого среди мертвых?» – и часть того камня теперь во время Литургии служит престолом; далее – собственно гроб, т.е. пещера с ложем по правую руку. Вот ложе как раз и покрыто сверху мрамором – но ведь именно сюда сходит в Великую Субботу Небесный Огонь! В Кувуклию я каждый раз инстинктивно вползала на четвереньках, роняла голову на ложе, где свершилось величайшее таинство в истории – лежало и воскресло мертвое тело Бога! – и замирала так. Это место единственное, где сердце говорит Святым Духом, где невозможно пожелать неправедного, где исполняются все молитвенные прошения людей, притекающих сюда с верой. И немотствует немощный «комариный» разум умнейших смертных перед грозной святыней, и единственно нужная молитва пробивается сквозь заготовленные заранее («О чем буду просить у Гроба Господня?!») суетные просьбочки: «Господи, спаси ими же веси судьбами…».
От Кувуклии до Голгофы храм опоясывает ротонда – такая внутренняя колоннада, прерываемая часовенками и лесенками, ведущими в своего рода подвалы, где размещаются небольшие церкви и, опять же, часовни.
Это именно там я была свидетелем двух настоящих чудес, про которые могу сказать не «мне рассказала лучшая подруга», а: это произошло лично со мной. Понимаете? Со мной лично.
Маленькая часовня над Камнем Бичевания. Белый мраморный престол, а под ним – обломок того самого черного столба, привязав к которому истязали Спасителя особой плетью для изощренных пыток. Так вот, я пока еще не в том возрасте, чтобы меня можно было заподозрить в маразме, и потому заявляю абсолютно твердо: приложив ухо к престолу, я этим именно ухом слышала ужасающие звуки ударов, отдававшиеся прямо в сердце. Эти удары слышны не каждый раз. Можно простоять час и не услышать ровно ничего. Двое людей, припав к престолу рядышком, могут слышать разное. Некоторые слышат звук молотка, забивающего колодки, кто-то – свист бича, а иные – бряцание цепей или даже стоны и человеческое многоголосье. Кое-кто терпеливо слушает это, обливаясь слезами. Иных после первого же удара отбрасывает вон от престола – но есть и такие, кто уверяет, что никогда ничего там не слышал, сколько ни вслушивался. Что касается меня, то я по жизни чужда экзальтации и не внушаема; я скорей приму сторону скептика в вопросе любого «доморощенного» чуда – но в данном случае все происходило на моих глазах, звучало в моих ушах – и не раз. Неверующим, со смехом пытавшимся убедить меня позже, что я – наивная дурочка, а в столешнице – магнитофон, ответить мне нечего не потому, что это «вопрос веры», а потому что здесь просто нужно придти и убедиться…
Второе чудо, не менее впечатляющее, но воспринималось как-то не так тягостно, что ли… Есть там подвальчик, в подвальчике – часовенка, а в часовенке – Богородичная икона «Скорбящая», забранная частой, черной от копоти многочисленных свечей решеткой. Икона старая, почти стершаяся – настолько, что снизу уцелели вообще только доски, а письмо сохранилось лишь сверху – там, где Лик и нимб. Черты Божьей Матери едва-едва различимы на темном, сплошь истрескавшемся фоне. Но если крепко вжаться лицом в ограждение, взять в левую руку горящую свечу, просунуть ее возможно дальше за решетку, отрегулировать направление света так, чтобы он падал на самый Лик – то можно иногда увидеть, как медленно-медленно открываются очи Царицы Небесной. Откроются, глянут тебе в душу, на миг осветив все твое непотребство до последнего грязного потайного угла – и вновь перед тобой плотно сомкнутые вежды Пречистой.
Там всегда кто-нибудь есть, в той часовенке. Особенно умилительно, когда люди подбираются простые, не обремененные философскими заблуждениями: «Спи-ит, спи-ит, Матушка… Отдыхает от нас, грешных… Ой! Ой! Смотрите – просыпается! Открывает! Смотрит! Мать Пресвятая Богородица, спаси нас и помилуй! Опять закрывает глазки… Ну-у, заснула, родимая…». На сердце горячеет, когда слышишь такое… На меня Она глянула один раз. Больше – сколько я лицом по саже ни возюкалась – очи Ее оставались прикрытыми. Однажды только – или это показалось от длительного напряженного вглядыванья – чуть было начали приподниматься веки, но тут – вошли знакомые, окликнули… Но, может, я и ошибаюсь…
На Голгофу ведет довольно крутая лестница. Страшно сказать, но за чудным убранством самого главного места на Земле, места свершения искупительной жертвы за все человечество, простите за дурной каламбур, живого места не видно. Лишь засунув по плечо руку в отверстие над скалой, где стоял Честной Крест Господень, можно коснуться прохладного влажного камня. Многие не дерзают – лишь благоговейно прикладываются к серебряной звезде, украшающей круглое отверстие – и смиренно отходят. Наверное, за смирение такое Господь их вознаграждает – но у меня его не нашлось. Десятки раз взбиралась я на Голгофу – и столько же просовывала руку в звезду и отирала камень ладонью, потом догадалась – салфеткой… Салфетка у меня вскоре стала благоухать – впрочем, благоухает все, привезенное из Святой Земли.
На третий день рано утром нас повезли в монастырь Св.Креста под Иерусалимом. В ночь мы не спали – причащались у Гроба Господня, воды купить не успели – впрочем, возможность эта была нам обещана по дороге в Вифлеем. А потому все блаженно кемарили под кондиционерами. Я же еще и раздражалась: почему-де поспать не дают полноценно до Вифлеема, а гонят еще в какой-то монастырь – мало их, что ли, в Святой Земле? Все, чай, не обойдешь! Хмуро вылезла, мрачно фотографировала фрески, писаные, оказывается, самим Шотой Руставели, не постеснявшимся и самого себя изобразить на них рядом со святыми – правда, в размере, пропорциональном собственной святости. Во дворе сидела под гранатом и гладила голенастых монастырских котят. Немного все мы оживились, услышав подлинную историю Креста Господня и уже бодрее покупали иконки-картинки, изображавшие Лота, бегущего из Содома, его же, сажающего чудо–дерево, через десятки столетий не пригодившееся при постройке Соломонова храма… И надо ж было такому случиться, чтоб какой-то там «некондиционный» ствол попросту выбросили в Овечью купальню – и именно ради него, через очередную тысячу лет принявшего на себя распятую плоть Спасителя, все эти годы сходил на воду купели Ангел, возмущая ее и исцеляя любые болезни.
Но мое-то недоспавшее тело рвалось обратно в автобус – и почти что с возмущением поплелась я к какому-то колодцу за о. Алипием. И узнала, что колодец тот триста лет стоял сухим. И однажды прозорливый старец Патриарх Иерусалимский Феодосий сказал таковы слова: «Так и будет стоять сухим колодец, пока перед самым приходом антихриста не наполнится. И кто будет с верой пить ту воду – над тем антихрист власти иметь не будет». Так вот, наполнился он несколько лет назад. Власти, прослышав об этом, прислали из Иерусалима комиссию, имевшую цель разоблачить публично коварных монахинь, решивших подвести к колодцу воду и тем поправить свое материальное положение, приманив толпы паломников, жаждущих воды. Враждебно настроенная комиссия была вынуждена констатировать факт: в колодце – чистая вода природного происхождения. Колодец, кстати, я тоже сфотографировала, и на фотографии над ним проявился столб белого света. («Дефект пленки!» – дружно запыхтели скептики). Может и дефект. Но… «Ну, кому на что лить?» – размахиваясь в нашу сторону полным ведром, спросил развеселый хранитель колодца. Я, слегка ерничая: «Я с детства на голову больная, ее полейте!» – и тут же была окачена с головы до ног. Кстати, что вы думаете? До того я на таблетках от давления сидела, без них уж и жизни не мыслила – так с тех пор голова не болела… У Оли К. была жестоко натерта нога, она хромала, попросила плеснуть ей на ноги – и уже вечером влетела к нам в номер: «Женщины, глядите! Здесь была – рана! Вот такая! А теперь!» – а теперь там был едва заметный розовый рубчик…
Воды у колодца напились мы на всю оставшуюся жизнь, а потом вспомнили, как водится, «о родных и близких». Бутылок ни у кого не нашлось – нас ведь о чуде таком не предупреждал никто! Я бросилась нарезать круги по монастырю в поисках хоть какой тары, и вскоре мне сильно повезло: в каком-то углу нашлись бутылки из-под «Кока–колы». Посчитав, что для реверансов в сторону ближнего сейчас не самое подходящее время, я первая схватила двухлитровую и наполнила ее под пробку. Теперь, в Петербурге, я раздаю ее желающим в коробочках из-под фотопленки – больше не даю, и то кончается. И вот что странно: кажется, дают тебе такую воду – выпей на всякий случай! Так ведь нет: некоторые (хорошие, любимые, верующие) не берут ни в какую под разными предлогами. А другие, среди которых есть и мне лично, мягко говоря, несимпатичные, пьют с радостью. Водичка-то, а?
В Вифлеем мы проскочили очень удачно: накануне тех самых терактов, что положили, по всей видимости, окончательный конец въезду иностранцев в Палестину. Как и по прибытии в Бен-Гурион, при подъезде к пограничной зоне, о. Алипий (а еще раньше – сотрудники паломнической службы) запугал нас до икоты возможным «великим шмоном», допросом и едва ли не повальными арестами на границе. Ничего подобного. Из двух израильских военных один и вовсе поленился лезть в автобус, а второй лишь небрежно пожелал, чтобы мы подняли вверх российские паспорта, что мы охотно и сделали, после чего автобус через полминуты оказался в Палестине.
Паломников не обижают равно евреи и арабы – кто же режет курицу, несущую золотые яйца? У первого же сувенирного магазина, где бесплатно поили кофе с кардамоном (гадость страшная, особенно по жаре), нас обступили толпы местных коробейников, соблазняя довольно привлекательными бусами и безобразными сумками. По мере того, как мы не соблазнялись, цены стремительно падали – вплоть до предела, честно определенного мною как «дешевле только даром». Мне очень захотелось бус из крупной неровной бирюзы – за доллар! – и я затосковала, стесняясь перед другими покупать неправославный «суетный» товар. Теперь жалею.
Церковь над пещерой Рождества Христова в Вифлееме мрачновата, сама пещера превращена, по обычаю, в милую шкатулочку. Место, где Господь родился, ясли, куда положила Его, новорожденного, Дева-Мать, – все забрано красивым белым мрамором, и вовсе не испытываешь того сокрушительного ощущения, что ведь изначально-то это – хлев! Что нигде, кроме как в хлеву для скота, не нашлось места родиться Спасителю мира…. Потом спускаемся в другую церковь – туда, где за решеткой горой навалены черепа тех младенцев, что были истреблены в Вифлееме по приказу Ирода. Много и взрослых черепов: матери гибли вместе с детьми, защищая первенцев от вооруженных солдат – голыми руками.
Здесь отмаливают аборты. По традиции Греческой Православной Церкви супругов, допустивших убийство ребенка во чреве, но раскаявшихся и пришедших на исповедь, не допускают до причастия до тех пор, пока они не приедут сюда, в пещеру убиенных Иродом младенцев, и не испросят прощения. Беззвучно рыдая, повисла на решетке и наша группа. В ужасе стоят поодаль молодожены, совершающие с нами свадебное путешествие. Потом, в молчании, не глядя друг на друга, выходим на свет – возможно, прощенные? – поголовные убийцы.
К автобусу бежим, сбившись в плотную кучку: отбиться от своих страшно: здесь – война. Много свежих руин, напряжение в лицах, черная нищета – вечная спутница всех войн… Я вижу арабских девочек-школьниц, а у одной из них экзотический туземный головной убор, то есть, попросту белая тряпка, живописно намотанная, – и я мгновенно сую своей соседке по комнате фотоаппарат. Кидаюсь к девочке в погоне за уникальным кадром, меж тем как группа быстро уходит вперед. Знаками и улыбкой наскоро объясняю девочке, что хочу сняться с ней, а сама окидываю взглядом окрестности: не появится ли сейчас из-за угла разгневанный родитель, требующий денег – с таким шутки плохи. Но родителя нет, и мы с девочкой, трогательно обнявшись, фотографируемся на долгую, долгую память…
В канун Преображенья Господня все тот же автобус, ведомый все тем же несколько приунывшим водителем, так и не сумевшим сделать свой маленький гешефт с нашей группой, а именно – втюхать кассеты про Израиль по двадцать долларов штука, взял курс на Галилею. В противоположность сплошь белокаменной Иудее, в Галилее дома только из черного камня – таковы местные породы там и там. Заехали по пути в монастырь Св. Герасима – того самого, у которого, по словам Нектария Оптинского, благодати был «целый каравай»: в качестве ручного любимца держал он льва (Нектарий – кота, потому и говорил, что благодати у него лишь «краюшка»). С этим львом изображается Герасим на иконах, ему молятся при болезнях животных, в честь него назвал Тургенев убийцу несчастной Му-Му, а в его монастыре – единственном из всех – сразу же предложили нам скромную трапезу: сок и мягкий белый хлеб – и дальше путь наш лежал в Кану, в монастырь памяти первого чуда Господня – претворения воды в вино на брачном пире…
Церковь оказалась там небольшая и невпечатляющая. Рванулись мы было к огромному каменному водоносу – вдруг из тех самых шести?! – но были быстро охлаждены о. Алипием: нет, не те, позднейшая стилизация… Но Кана не была бы Каной, если бы… Правильно, именно там мы опустошили винный магазинчик. Вин – великое множество, цены – атомные, но это нас, до того за каждый шекель торговавшихся, в Кане именно смутить не могло. Правда, когда потом распробовали вино, оказалось – портвейн не лучшего качества, но душа все равно пела: как же – того самого, нерукотворного вина духовный отзвук! «Ну вот, – констатировал о. Алипий, наблюдая нас, забывших про жару, озабоченно снующих туда и обратно между автобусом и магазином: туда – с пустыми сумками, обратно – с полными. – Наконец-то православные паломники получили возможность заняться любимым делом!».
«Рыбу, рыбу поехали есть! К морю Галилейскому!» – нашел безошибочный способ поторопить братий кто–то из убежденных трезвенников. Рыбу ту (как она называется официально, о. Алипий не вспомнил) здесь все зовут апостольской, и она не водится больше нигде в мире, кроме как здесь, в Галилейском море (оно же – озеро Генисаретское). На вкус она средней паршивости – так, гибрид тощенького леща и мороженого судака; не очень, к счастью, костлявая – но приготовлена была скверно, так что раз даже пришлось отослать порцию обратно на кухню. Вдобавок, обслуживали в том ресторане нерадиво, кондиционер подкашливал, а деньги, как и везде, содрали немалые. В результате, голодные, но счастливые – еще бы: только что тою же рыбкой, что и Господь, и Апостолы полакомились! – умолили мы о. Алипия доставить нам еще одно удовольствие: благословить хоть полчасика поплавать в море. Благословил, лапушка, дав аж сорок минут, и, как детсадовцы, мы с ликующими воплями ринулись по пляжу к ласковой на вид воде. Помню, как с размаху нырнула головой вниз, еще в полете инстинктивно предвкушая блаженное погружение в прохладу – и с обиженным воем вынырнула: вода оказалась горячей! Рядом слышались стоны разочарования моих временных друзей: сверху – жарит, снизу – едва не кипит… И, напялив одежду на мокрые купальники, уныло побрели к автобусу.
Купальники, правда, потом пригодились в монастыре Св. Марии Египетской. Пока о. Алипий тщетно пытался договориться с хозяевами, чтобы пропустили нас омыться в целебном источнике, мы безо всякого позволения прекрасно обошлись: не по русской даже, а по советской еще традиции, быстренько платьица поскидали, да в пронзительно холодную воду – троекратно: «Во имя Отца…» – не решившиеся действовать без разрешения особо дисциплинированные паломники нашей смелости уже в автобусе позавидовали.
А автобус шел в Назарет, где предстоял нам короткий отдых перед пешим подъемом на гору Фавор – ту, где преобразился Спаситель перед тремя учениками, где беседовал с Моисеем и Илией о Своей искупительной жертве – и куда ежегодно в ночь на Преображенье после Божественной литургии сходит чудесное облако.
Правило к причастию читали в автобусе, я напросилась читать Последование, о. Алипий сунул мне в одну руку микрофон, в другую – молитвослов, усадил на место гида – «благославляю». Счастье, что Последование я помню почти наизусть, и можно было, читая, – «Во причастие святынь Твоих како дерзну, недостойная?» – смотреть вперед, как стелется под колеса Галилея, и осознавать, что вот это – миг правды, каких не так уж и много бывает в жизни…
В отличие от Иерусалима, в Назарете, помню, накормили нас в гостинице отвратительно, после чего мы повалились с моей соседкой, петербурженкой Ольгой Л. на кровати в надежде урвать перед подъемом хоть часок укрепляющей дремы (сбор назначен был на 11 часов вечера в холле) – и обе провалились, измученные, в черный, глухой и тяжелый сон.
Вот тут-то и произошло со мной третье чудо.
Я очнулась оттого, что чья-то крепкая рука энергично трясла меня за плечо, и ясно услышала слова: «Наташа, поднимайся! Опоздаешь на Фавор!». Привычка просыпаться сразу по побудке, никогда не свойственная мне на Родине, в Святой Земле сформировалась в первый же день – и я автоматически подняла к лицу руку с часами. Они показывали без четверти одиннадцать. «Так, – сказала себе я. – Минут пять можно поспать: Ольга меня разбудила и теперь умывается, так что ванная все равно закрыта». Через пять минут, удивляясь, что соседка еще не вернулась в комнату, я села на кровати, огляделась – и … увидела Ольгу. Спящую на своей кровати каменным сном, спиной ко мне. Я подлетела и затормошила ее: «Ольга, сумасшедшая! Зачем ты, когда меня разбудила, обратно легла?! За пять минут до выхода!». «Я?! Легла?! – возмутилась Ольга. – Я и не просыпалась, иначе зачем бы я ложилась?! Если б ты меня сейчас не растрясла – опоздали бы обе!». Я промолчала, не стала рассказывать. Но ведь кто-то – да разбудил меня!
Высота горы Фавор (Тавор – правильней) – 588 метров. Это их нам предстояло одолеть по серпантину – почти в полной темноте. Для особо немощных предложили маршрутку – но все дружно отказались, твердо помня: кто пешим поднимется на Фавор, тому отпустятся все грехи. Да будет нам по вере нашей! – и мы энергично начали свое героическое восхождение.
Такой исповеди у меня в жизни еще не было: исповедуемся на ходу, по очереди пристраиваясь сбоку к о. Алипию, задыхаясь, вываливаем ему свои грехи, а потом, накрытые епитрахилью, прижатой к затылку его тяжелой ладонью, шагаем с ним в ногу, выслушивая те самые слова – каждый раз неповторимые: «Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо, вся согрешения твоя. И аз, недостойный иеромонах, властью, мне данной, прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих…» – но сегодня слова эти неповторимы в прямом смысле: тут уж действительно почти ручаться можно, что такое в моей жизни не повторится больше никогда.
Это только сначала идти довольно легко, и свободные от исповеди даже меж собой пошучивают. Но потом, когда уже неизвестно, сколько поворотов серпантина обогнули – а вершина как была недосягаема – так и осталась, и огоньки снизу ну ничуть не удалились – в сердце начинает заползать отчаянье. Вся одежда давно промокла от пота насквозь и прилипла к телу, легкая куртка, которую я упорно волочу с собой, кажется пудовой, а про ноги я вообще не говорю – их будто в колодки заковали. Липкий пот течет струями, хлюпает в туфлях, волосы как после бани, чувствительная восторженность в духе Франциска Ассизского давно сгинула, и настоящее пожелание только одно: быть бы живу. Но малодушные порывы сдаться и доехать в маршрутке, к счастью, неосуществимы: машины проносятся мимо битком набитые… Я в конце концов бросила отирать лицо и отжимать волосы. До полуночи, по крайней мере, хоть воду мы пили, но после, когда пить – перед причастием – стало нельзя… И в какую-то уже очень смутную минуту, увидев сквозь тьму замаячившие впереди ворота, что означало – мы куда-то пришли! – я сама себе не поверила…
Первое впечатление от монастыря на вершине Фавора: толпы самого разномастного люда – идущего, орущего, снующего (поющего, вопиющего и взывающего). Что здесь понадобилось арабам? Они притащили с собой пухлые ватные одеяла и, завернувшись в них, демонстративно спят под открытым небом прямо на земле и в самых неожиданных местах – а ты еще изволь заботиться, чтоб на кого из них ненароком не наступить.
Потеряв не только всю группу, но и соседку Ольгу, я в изнеможении валюсь на ступени храма Преображения сбоку – остывать и сохнуть. За многолюдством алтарь вынесен наружу, служба идет на площади перед храмом, но мне стоять там не только физически невозможно, но и духовно бесполезно: служат по-гречески, распев абсолютно незнакомый, и я даже не силюсь определить, что там: вечерня начинается или уж Литургия заканчивается. Часа через полтора плетусь внутрь храма, где неожиданно обретаю Ольгу, и мы вместе, приложившись без разбору ко всем подряд святыням (объяснить, где какая на этот раз некому), пристраиваемся спать рядышком на скамью. Подобно лошади, я уже готова, кажется, заснуть стоя – а уж если б мне сейчас одеяло, как тем арабам… Замечаю очередь к странной иконе Богородицы. Она похожа на обычную нецветную ксерокопию с довольно схематичным изображением – но за оклад заложено множество фотографий – больших и малых, цветных и черно-белых… Уже привыкнув к иногда малопонятным обычаям Святой Земли, я сразу смекаю: чудотворная – и бегу в очередь. Пока стояла, объяснили, что икона, побывав в морских волнах и чудесным образом не рассыпавшись в прах, стала после этого являть чудеса исцелений. Мне удается оставить за окладом только фотографию сына, что всегда была с собой, – а знала б заранее – сколько фоточек родных и любимых я бы туда засунула!
И вот, когда чувства мои притупились вовсе, когда стало мниться, что время остановилось, и не будет конца ни непонятной службе, ни призрачному скитанию по окрестностям храма – вдруг издалека, от алтаря, доносится: «…Небесного Бога–Отца и глаголати…». Господи, да это ж о. Алипий сослужает в алтаре, конец Литургии, «Отче наш»! Так, глядишь, не только к причастию не успею, но и облако без меня сойдет и уйдет! И я трусцой припускаю (наверное, это громко сказано – скорей, ковыляю с некоторым ускорением) по направлению к площади и продираюсь поближе к навесу над алтарем. Духовенство причащается. А ведь раньше, в автобусе, о. Алипий рассказывал, что облако сходит обычно как раз в момент причащения священников! Где же оно?! Нету! Вот какой-то монах выглядывает из-под навеса и настороженно вглядывается в черное небо. Ясно, зачем: облако ждет. Вся толпа в напряженном внимании задирает головы – но по-прежнему ясно виден крест в вышине, воздух чист и прозрачен, четки очертания месяца… Нет облака! «Ну конечно! – с тоской думаю я. – Не сойдет на этот раз: я приехала. Уж такая-то грешница точно не сподобится…». (Спустя тринадцать лет, незадолго до Преображенья 2016 года, сидя за компьютером уже в Новом Иерусалиме, удивляюсь себе тогдашней: ну и гордыня! Чтобы из-за одной паршивой грешницы лишить чуда несколько тысяч хороших людей… Это ж как нужно было свои грехи любить, чтоб такое написать… и подумать! – Н.В.) Своим чередом начинается причащение мирян, несколько иереев-греков выносят Чаши – и ожидание Чуда на некоторое время перебивается ажиотажем. У Чаш – столпотворение, давка и удивительно, что еще не драка. Когда я уже совсем близко, меня толкают сзади так, что я едва не лечу прямиком на священника – вот был бы кошмар! Нет такого родного, знакомого по русским церквям, неспешного благочиния, стирается острота величайшего момента: Я! – В Преображенье!! – На Фаворе!!! – Причащаюсь!!! Одна мысль: на ногах бы удержаться и отойти благополучно. Удалось Божьей милостью. О запивке и не мечтаю – если и подали, то где найдешь в толчее этой – и потому, отчаянно ища замену, бегу к той монашенке, что давно уж поодаль разливает крепкий кофе для желающих – по крошечным пластмассовым стаканчикам…
Так что ж облако?! – вспоминаю на полпути, и сердце защемляет чем-то вроде недоверия: неужели действительно не сойдет? Облако не сойдет – сегодня, Огонь – на Пасху… Чур, чур меня, чур! И тысячи людей все вглядываются и вглядываются до боли в озаренное светом тропически-крупных звезд близкое небо…
Оно пришло не оттуда, откуда все ждали – и, может быть, я сподобилась увидеть его одной из первых: во всяком случае, истерических воплей «Облако!!!», через секунду потрясших гору до основания, тогда еще не прозвучало. Не знаю, что заставило меня в какой–то момент обернуться, глянуть вверх через правое плечо – и… Оно стремительно надвигалось – нет, падало – сверху и наискосок – клубящееся, серебристо-коричневое и мерцающее… Что я чувствовала? Честное слово, не знаю. Несколько раз строго напомнила себе: я вижу чудо! – и продолжала стоять столбом. Никакого экстатического восторга, водопада слез умиления, припадка бурной радости, сопровождающегося прыжками и кульбитами – ничего из того, что в изобилии и разнообразии можно было наблюдать вокруг в те минуты – со мной не произошло. Как некоторые, я просто воздела вверх руки и так замерла. Потом, спохватившись, стала поднимать и погружать в облако иконки, святыньки – но скоро поднимать стало незачем: 19 августа 2003 года чудо явилось особенно щедрым – вскоре влажное плотное тело облака опустилось до наших ног, освятив каждую нитку одежды, каждый цветок в траве и камень на дорожке… Мы шли на спуск, еще окутанные тем драгоценным паром…
У ворот – монахгрек с серьезным вопросом: «Русские?» – «Да, да!» – «Вот», – и он протягивает Ольге и мне по иконке с пояснительным текстом. Вглядываюсь – Иерусалимская; текст – на греческом. Зачем тогда спрашивал? Но подарочек получить все равно оказалось приятно.
Это моя была идея выйти нам с Ольгой на двадцать минут пораньше остальных: «С нашей–то улиточной скоростью, нам как раз фора и потребуется…», – но давно группа догнала, перегнала нас и скрылась за дальним поворотом. В тот именно час своей жизни я поняла, что значит «идти на «Господи, помилуй»» – раньше это звучало для меня в чужих устах романтической абстракцией. Виток серпантина, виток, виток, виток… А желанные огни города ничуть не ближе и спуск, оказывается, гораздо труднее подъема! Туфли, служившие верой и правдой на всех пешеходных тропах, вдруг из-за нетипичной постановки стопы стали натирать кругом, мало тренированные мышцы отзывались острой болью при каждом шаге, на подошвах, казалось, и вовсе отсутствовала кожа – эффект шагания по раскаленным углям был полный. Круг, еще круг, Господи, помилуй – и в какой-то момент огни ощутимо приблизились. Не автобусная ли это стоянка далеко внизу виднеется сквозь бледный рассвет?!
…На свое место падаю почти замертво, отключаясь через полминуты – и лишь как сквозь толстую стену чей-то голос, явно мне: «Наталья, у тебя кровь на губе!» Приходится сделать страшное усилие, чтобы провести сухим языком по сухому же рту. Посолонело: губа, вроде, прокушена – малой кровью отделалась. Спать. Автобус возвращается в Назарет, где мы проспим еще час – до завтрака, и опять на колеса, и назад в Иудею, в Иерусалим, в последний раз…
Есть в пустыне Иудейской монастырь Св.Георга. Чтобы попасть туда, нужно долго спускаться под отвесно-беспощадными лучами, среди песков и скал. Потому что монастырь словно налеплен на вертикальную скалу сбоку и находится в глубине, у дна каменно-песчаной чаши. Сверху, со смотровой площадки, видны голубые крыши строений, а вокруг, на сколько хватает взгляда, – сплошь многочисленные темные отверстия – входы в пещеры над бездной. Надо всем этим неподвижно стоит неестественно яркое небо, а на смотровой площадке – несколько женщин, не нашедших в себе сил спускаться в монастырь, а потом подниматься обратно: они машут вслед тем, кто силы в себе нашел. Одна из этих женщин – я, другая – моя соседка Оля Л., кроме нас – пожилая женщина-врач, еще три дамы и Оля К. – девушка, которую нельзя упомянуть просто так, походя: о ней, в принципе, нужно собраться и написать отдельно. По профессии Оля – диктор, а в жизни – человек пламенной веры, огромного духовного дерзновения и, возможно, одно из особо возлюбленных чад Христовых.
Оля К. взволнованно ходит по краю пропасти, я стою в задумчивости, мы обе размышляем об одном: может, зря не пошли? Но Оля останавливается и, нахмурившись, оглядывает нас – раз, другой… И вдруг – почти криком: «Женщины! Нас же семеро!» – «Ну и что?» – «Что, что! Семь жен в пустыне Иудейской – вот что! Молитву по соглашению надо творить!» – и умильный взгляд в мою сторону. В ее глазах я – спец по молитве по соглашению. В старом приходе мы когда-то действительно за что-то молились всей общиной, так что редкую ту молитву я тогда же от руки переписала и от долгого употребления – выучила. В молитвословах она случается нечасто, Оля ее не знала, но в чудодейственности была убеждена свято. Несколько раз мы с ней вместе молились этой молитвой по ее просьбе – у Гроба Господня и на Голгофе – о разрешении действительно крайней ситуации в Ольгиной жизни – я читала по памяти молитву, она добавляла прошение… Вот и теперь, в пустыне Иудейской, похоже, зреет очередной мой бенефис.
Семь жен опустились на колени, не сговорившись – о чем же молиться будем. Оля, робко: «О России?» – и я начала: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Ты бо рекл еси пречистыми усты Твоими: аминь, глаголю вам, аще два от вас совещаются на земли о всякой вещи…» – и так постепенно дохожу до слов «…согласившихся просить Тебя о…» – и дальше должно идти прошение. Но духовный подъем мой в ту минуту так велик, что я ни на кого не оборачиваюсь для совета ни словом, ни взглядом. И – экспромтом, без запинки, Духом Святым – раз в жизни: «…даровании прощения за грех цареубийства многогрешной и многострадальной Родине нашей, о низвержении богоборческой власти, за грехи наши Тобой попущенной, о восстановлении законного Православного Царства, о ниспослании России Помазанника Божьего, о недопущении антихриста на святую ее землю, о всенародном покаянии и возрождении единственно правой веры нашей. Но обаче не яко же мы хотим, но яко же Ты. Да будет во веки воля Твоя. Аминь».
Трижды повторяла я молитву и все прошения, и остальные перечисляли тихо свои имена – так молились семь жен над пропастью в пустыне Иудейской – о другой, последней Святой Земле…
Что еще видела я, что запомнила сугубо?
Пещеру Лазаря Четверодневника, куда пролезть можно только полулежа и ползком, протискиваясь вниз по сглаженным за 20 веков ступеням, и удивляясь, что Лазарь-то на призыв «Выйди вон!» вышел еще и обвитый пеленами!
Знаменитую «стопочку» – то есть не бесформенную вмятину на камне, а анатомически правильный отпечаток стопы человека, отрывающегося от земли вопреки закону всемирного тяготения. (А потом чуть не получила неподалеку от часовни Вознесения неприятности от арабов, дерзко показав одному из них фигу в ответ на требование денег за то, что я сфотографировалась с его верблюдом).
В Назарете, в церкви Благовещенья, католическом, единственном современном, я сфотографировала мозаичное изображение (рука не повернулась написать «икону») Богородицы с Младенцем. Все бы ничего – да только Оба Они – ярко выраженные японцы, одетые в кимоно, т.е. мозаика – дар Японии. «Япона-мать», – инстинктивно подумала я, ужаснулась было, но о.Алипий, нимало не смутившись, через секунду мою мысль озвучил. Подлинная пещера Благовещенья оказалась запертой на ключ за решеткой, и для православных паломников братья-католики ее так и не открыли. Во дворике той же церкви мы обнаружили нечто вообще неописуемое: Божью Матерь Ангольскую и Архангела Гавриила, благовествующего Ей, – в виде скульптур… Сущие гоблины, прости, Господи, душу грешную – да что с католиков взять…
Однажды долго поднимались мы по солнцепеку в Горненский женский монастырь – чтобы оказаться там перед наглухо закрытыми воротами. Есть у меня фотография, где Оля К. и я сидим прямо на земле под стеною – после подъема такие, что краше в гроб кладут. Зато, когда ворота все-таки открылись, то мы неожиданно оказались перед камнем, на котором Иоанн Предтеча произнес свою первую проповедь, а потом в церкви со странным названием «Целование Елисавет», я впервые в жизни увидела икону, где обнялись обе эти женщины, обе нося во чреве, Одна – Самого Господа, другая – Его Предтечу… А на том месте, где, по преданию, Пречистая родственно поцеловала свою старушку-«южику», бьет теперь целебный родник, очень нас на подъеме выручивший: в израильский полдень мокрыми лезть на очередную гору все же легче.
В Капернауме мы стояли перед вполне прилично сохранившимся домом Петровой тещи, однажды весьма кстати слегшей в горячке – чтобы быть исцеленной молодым зятевым Равви и попасть в Евангелие.
А пели вы Крещенский тропарь среди лета?! Я – пела, и очень громко, когда многократно погружалась с головой в теплые священные воды Иордана. Дав нам время на омовение, о. Алипий строго предупредил: «Только не резвиться: вода – святая». Но, каюсь, резвились – вернее, просто ошалели от радости. В длинных белых рубахах и женщины, и мужчины, от счастья плакали и ныряли, в сотый раз крестясь и повторяя: во имя Отца… Аминь… И Сына… Аминь… И Святаго Духа… Аминь… – и каждый раз старались погружаться как можно глубже. Помню себя, плывущую ближе к середине реки, на глубине уже – вдоль берега и «поющее-вопиющую» во весь голос: «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, Троическое явися поклонение…» – подтверждаю полное отсутствие у себя слуха и голоса – но ведь не выходило же смешно, честное слово!
Помню бабу Любу, притчу нашей группы («Молчать, пока зубы торчать!» – любимая ее фраза в ответ на самую скромную попытку завести невинный разговор), выудившую из Иордана целую горку священных черных камешков и с суровым видом сортирующую их на мостках; чей-то изумленный крик: «Братья и сестры – да мы ж в России! Смотрите – совсем русская река!»[1]. И правда: неизвестные тропические деревья склонились над Иорданом точь-в-точь, как наши ивы – полное впечатление русскости – Москва-река, и все тут. Жирные, избалованные беспрерывной кормежкой рыбы по-настоящему кусают нас за ноги, стоит только попытаться встать на дно, – поэтому стараемся постоянно держаться на плаву.
Рыбы – что, а перед отъездом некоторые оказались покусаны… крокодилами! По дороге в какой-то армянской монастырь, куда, проведя последнюю ночь у Гроба Господня, мы с соседкой рано утром пойти уже не смогли, те, кто все-таки пошел, вернулись слегка окровавленными: как-то неудачно крокодилью ферму миновали, что ли…
О группе нашей вспоминаю с благодарностью: под соблазны друг друга почти не подставляли, чуть что – старательно просили прощения, отвешивая «соблазненному» поясные поклоны: все понимали, где находимся. Люди, конечно, в основном, мягко говоря, хорошо обеспеченные («Ничего-ничего, потрудитесь Господу ногами, а то привыкли, понимаешь, в шикарных машинах ездить!» – подначивал наш добрый иеромонах) – но глубоко верующие, так что о. Алипий утешил тех, кто раньше не знал: «Вы не пугайтесь, что легче верблюду войти в игольные уши, чем богатому в Царствие Небесное. Покажу я вам эти «уши» – может, и войдете Божьей милостью…». «Уши» мы видели – это дверца такая в воротах была, совсем маленькая, но верблюдика небольшого с усилием пропихнуть в нее можно…
Вот и заканчивается моя неделя на Святой Земле – как час пролетела. Невозможно ощутить здесь себя – не дома. Пусть ничего материального с того времени почти не сохранилось: на самом-то деле не по этим камням ходил Спаситель, не по асфальту тем более – за две тысячи лет «культурных наслоений» уровень земли поднялся на добрый десяток метров… Не этим воздухом дышал – давно уж тот унесли многочисленные ветра… Но вот эти горы и скалы видел земными очами, те же созвездия безмолвно стояли тогда над головой своего Создателя. Если бы ничего другого вообще не осталось, то только из-за этого стоило бы сюда приехать…
Очередной «Боинг» спускается на землю из поднебесья. Теперь уж не так страшно: если не сядет, то хоть на обратном пути, хоть главное сделано. С тоской смотрю в черный иллюминатор: уж скорей бы. Сзади доносится спокойный женский голос. Услышав сию сакраментальную фразу, про страх я забываю мгновенно и начисто: «Ну вот, а ты говорила, в России фонарей нет. Вон, посмотри вниз: есть фонари». Ольга и я скрючиваемся в креслах от хохота, насколько позволяют ремни: все в порядке, мы дома, в России, сейчас ступим темной дождливой ночью на родную землю – и как хорошо, что там, внизу, есть пока фонари.
Октябрь 2003 г.
Санкт-Петербург
[1] В Ново-Иерусалимском Воскресенском монастыре в 2014 г. все зеркально повторилось: на река Истре (приток Москвы-реки) сделана точно такая же купальня, и называется она «Иордан»; когда я совершала в ней омовение, то, глядя на уже настоящие ивы, точно так же склонившиеся, непроизвольно сказала: «Братья и сестры – да мы ж в Святой Земле!».
Добавить комментарий